«Малиновая вода», анализ рассказа Тургенева
История создания
Рассказ «Малиновая вода» был опубликован в журнале «Современник» № 2 за 1848 г. В нём соединены замыслы двух очерков, которые Тургенев называл в планах «Туман» и «Степушка». Рассказ написан в Париже осенью 1847 г.
В первой журнальной публикации рассказ подвергся значительной цензурной правке. В издании «Записок охотника» 1852 г. первоначальный текст был восстановлен.
Литературное направление и жанр
Рассказ «Малиновая вода» реалистический, имеет антикрепостническую направленность. Читатель наблюдает ряд типичных образов крестьян и помещиков. По своей описательности рассказ похож на очерк, в нём нет ярко выраженной кульминации. По насыщенности персонажами и событиями рассказ приближается к повести.
Проблематика
Основная проблема рассказа связана с крепостным правом, которое делает и крестьян, и помещиков по-своему несчастными и лишает их не только достоинства, но и человеческого облика.
Сюжет и композиция
Рассказ «Малиновая вода» входит в цикл «Записок охотника», объединённых героем-рассказчиком. Название рассказа посвящено источнику, ключу, который назывался «Малиновая вода», бьющему из расселины речки Истры.
Небывалая августовская жара, сопровождающая героев на протяжении рассказа, приводит охотника к источнику. Экспозиция рассказа – летний пейзаж и описание ключа, возле которого рассказчик встречает двух стариков — Стёпушку и Тумана.
Рассказав о Стёпушке, охотник подходит поближе и узнаёт другого старика, Тумана, с которым вспоминает порядки при старом графе. Таким образом, через монолог (рассуждения рассказчика о Стёпушке) и диалог (с Туманом) читатель узнаёт о жизни не только этих крестьян, но и барина Петра Ильича.
Рассказ как будто завершается этим диалогом. Но за ним следует пейзаж, в котором ещё усиливается ощущение жары и духоты. Он играет роль своеобразной интерлюдии, после которой в действие вводится новый персонаж – крестьянин Влас.
Из диалога Тумана с подошедшим Власом, недавно потерявшим сына, читатель узнаёт, что жизнь при сыне графа, Валериане Петровиче, ещё более тяжела.
Унылая песня в финале на том берегу реки соответствует настроению героев. Финал у рассказа открытый, не определена судьба ни одного из героев.
Герои рассказа
Стёпушка – самое жалкое существо, которое могло быть порождено крепостным правом. Это человек без прошлого, неизвестно откуда взявшийся в деревне Шумихино и живущий при садовнике Митрофане, которого помещики поселили на месте сгоревшего когда-то господского дома.
Только рассказав о жизни Стёпушки, автор описывает его внешность, подчёркивая, что Стёпушка – маленький человек не только в переносном, но и в прямом смысле: «Лицо у него маленькое, глазки жёлтенькие, волосы вплоть до бровей. » Детскую, примитивную внешность дополняет речь героя. Говорил Стёпушка запинаясь, «словно пуды языком ворочал».
Стёпушка не только не был дворовым, не получал никакого жалования или пособия, но его даже нельзя было считать человеком. У Стёпушки не было ни положения в обществе, ни связей, ни родственников, никто не знал о нём, у него даже прошлого не было. И он не числился по ревизии, то есть был мёртвой душой.
Стёпушка жил, как животное, в клети позади курятника, зимой – в предбаннике или на сеновале. Он питался тем, что подавали добрые люди. Автор сравнивает Стёпушку с муравьём, который хлопочет только ради пропитания. Движения его суетливы, он в любую минуту готов спрятаться.
Туман – прозвище вольноотпущенного Михайла Савельева, который раньше был дворецким у графа Петра Ильича. Это был семидесятилетний человек с правильным и приятным лицом. Он разговаривал немного в нос, «добродушно и величаво», всё делал не торопясь, даже сморкался и нюхал табак. С удовольствием Туман рассуждает о разных сторонах жизни помещиков: о собаках и псовой охоте, о богатых барских приёмах, одежде и даже господской морали. Он недоволен утратой положения при барине, потому что вместе с этим утратил свою значимость.
Третий крестьянин, с которым встречается рассказчик – Влас. Это мужик лет пятидесяти. Его запылённая дорожная одежда и котомка выдают в нём человека, проделавшего дальний путь. Влас очень пострадал от крепостного права. Он потерял сына и не мог больше платить оброк «девяносто пять рублёв с тягла». Поэтому он пошёл в Москву к барину Валериану Петровичу, сыну Петра Ильича. Но барин отказался перевести его на барщину, велев сначала заплатить недоимку. Влас относится к жизненной несправедливости как к чему-то естественному, будто речь идёт о другом.
Особое место в галерее реалистических типов русской деревни занимают помещики. Граф Пётр Ильич, «вельможа старого века», проживал в селе Троицком в огромном деревянном доме в 2 этажа. Граф любил принимать гостей, наслаждаясь их подобострастием. Он созывал всю губернию и жил на широкую ногу, а разорившись, уехал в Петербург искать себе места и умер в забвении в гостинице.
Читатель узнаёт подробности жизни графа из рассказа его дворецкого. Туман восхищается пышностью барских банкетов. В пример доброй души графа Туман приводит обыкновенную, видимо, историю: «Побьёт, бывало, тебя – смотришь, уж и позабыл».
Туман считает мудростью самодурство барина, который выгнал капельмейстера из немцев, захотевшего кушать с господами за одним столом, потому что музыканты (а их было 40 человек, целый оркестр) и так «своё дело понимают». По словам Тумана, барина разорили матрески (любовницы), имевшие над ним власть.
Рассказчик – выразитель авторского отношения к крепостному праву. Если мужики не понимают во всей полноте трагедии своего подневольного существования, оправдывают господ, то рассказчик искренне сочувствует крепостным. Это отражается в деталях: он называет крестьянина «мой бедный Влас», задаёт Туману неудобные вопросы о строгости покойного барина.
Тургенев осуждает систему, выпавший из которой человек (Стёпушка) вообще перестаёт быть человеком.
Стилистические особенности
Рассказ поэтичен и даже музыкален. С помощью психологического параллелизма Тургенев описывает внутреннее состояние героев. Усиливающаяся жара соответствует нагнетанию эмоций крестьян: совершенно равнодушного Стёпушки, робко возмущающегося Тумана и отчаявшегося Власа.
Детали в рассказе важны для психологической характеристики героев. Туман смущается, когда рассказчик вынуждает его признать, что нынешние порядки лучше прежних, потому что скучает по «хорошему времечку». Влас смеётся и бодрится, но лицо выдаёт горе от потери сына, обиду на барина: на глазах его слезинки, губы подёргивает, голос срывается.
Крестьяне у Тургенева – яркие индивидуальности. Они даже говорят по-разному: Стёпушка нечленораздельно, Туман правильно и разумно, по-господски поддерживает беседу, Влас – кратко, сдерживая обиду.
Источник
Малиновая вода тургенев что это
Иллюстрация (1891 г.) П. П. Соколова к рассказу И. С. Тургенева «Малиновая вода»
В начале августа жары часто стоят нестерпимые. В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек не в состоянии охотиться и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры», то есть вдет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на лице, но вперед не подвигается. Именно в такой день случилось мне быть на охоте. Долго противился я искушению прилечь где-нибудь в тени хоть на мгновение; долго моя неутомимая собака продолжала рыскать по кустам, хотя сама, видимо, ничего не ожидала путного от своей лихорадочной деятельности. Удушливый зной принудил меня, наконец, подумать о сбережении последних наших сил и способностей. Кое-как дотащился я до речки Исты, уже знакомой моим снисходительным читателям, спустился с кручи и пошел по желтому и сырому песку в направлении ключа, известного во всем околотке под названием «Малиновой воды». Ключ этот бьет из расселины берега, превратившейся мало-помалу в небольшой, но глубокий овраг, и в двадцати шагах оттуда с веселым и болтливым шумом впадает в реку. Дубовые кусты разрослись по скатам оврага; около родника зеленеет короткая, бархатная травка; солнечные лучи почти никогда не касаются его холодной, серебристой влаги. Я добрался до ключа, на траве лежала черпалка из бересты, оставленная прохожим мужиком на пользу общую. Я напился, прилег в тень и взглянул кругом. У залива, образованного впадением источника в реку и оттого вечно покрытого мелкой рябью, сидели ко мне спиной два старика. Один, довольно плотный и высокого роста, в темно-зеленом опрятном кафтане и пуховом картузе, удил рыбу; другой, худенький и маленький, в мухояровом заплатанном сюртучке и без шапки, держал на коленях горшок с червями и изредка проводил рукой по седой своей головке, как бы желая предохранить ее от солнца. Я вгляделся в него попристальнее и узнал в нем шумихинского Степушку. Прошу позволения читателя представить ему этого человека. В нескольких верстах от моей деревни находится большое село Шумихино, с каменною церковью, воздвигнутой во имя преподобных Козьмы и Дамиана. Напротив этой церкви некогда красовались обширные господские хоромы, окруженные разными пристройками, службами, мастерскими, конюшнями, грунтовыми и каретными сараями, банями и временными кухнями, флигелями для гостей и для управляющих, цветочными оранжереями, качелями для народа и другими, более или менее полезными, зданиями. В этих хоромах жили богатые помещики, и всё у них шло своим порядком, как вдруг, в одно прекрасное утро, вся эта благодать сгорела дотла. Господа перебрались в другое гнездо; усадьба запустела. Обширное пепелище превратилось в огород, кое-где загроможденный грудами кирпичей, остатками прежних фундаментов. Из уцелевших бревен на скорую руку сколотили избенку, покрыли ее барочным тесом, купленным лет за десять для построения павильона на готический манер, и поселили в ней садовника Митрофана с женой Аксиньей и семью детьми. Митрофану приказали поставлять на господский стол, за полтораста верст, зелень и овощи; Аксинье поручили надзор за тирольской коровой, купленной в Москве за большие деньги, но, к сожалению, лишенной всякой способности воспроизведения и потому со времени приобретения не дававшей молока; ей же на руки отдали хохлатого дымчатого селезня, единственную «господскую» птицу; детям, по причине малолетства, не определили никаких должностей, что, впрочем, нисколько не помешало им совершенно облениться. У этого садовника мне случилось раза два переночевать; мимоходом забирал я у него огурцы, которые, бог ведает почему, даже летом отличались величиной, дрянным водянистым вкусом и толстой желтой кожей. У него-то увидал я впервые Степушку. Кроме Митрофана с его семьей да старого глухого ктитора Герасима, проживавшего Христа ради в каморочке у кривой солдатки, ни одного дворового человека не осталось в Шумихине, потому что Степушку, с которым я намерен познакомить читателя, нельзя было считать ни за человека вообще, ни за дворового в особенности.
Всякий человек имеет хоть какое бы то ни было положение в обществе, хоть какие-нибудь да связи; всякому дворовому выдается если не жалованье, то по крайней мере так называемое «отвесное»: Степушка не получал решительно никаких пособий, не состоял в родстве ни с кем, никто не знал о его существовании. У этого человека даже прошедшего не было; о нем не говорили; он и по ревизии едва ли числился. Ходили темные слухи, что состоял он когда-то у кого-то в камердинерах; но кто он, откуда он, чей сын, как попал в число шумихинских подданных, каким образом добыл мухояровый, с незапамятных времен носимый им кафтан, где живет, чем живет, — об этом решительно никто не имел ни малейшего понятия, да и, правду сказать, никого не занимали эти вопросы. Дедушка Трофимыч, который знал родословную всех дворовых в восходящей линии до четвертого колена, и тот раз только сказал, что, дескать, помнится, Степану приходится родственницей турчанка, которую покойный барин, бригадир Алексей Романыч, из похода в обозе изволил привезти. Даже, бывало, в праздничные дни, дни всеобщего жалованья и угощения хлебом-солью, гречишными пирогами и зеленым вином, по старинному русскому обычаю, — даже и в эти дни Степушка не являлся к выставленным столам и бочкам, не кланялся, не подходил к барской руке, не выпивал духом стакана под господским взглядом и за господское здоровье, — стакана, наполненного жирною рукою приказчика; разве какая добрая душа, проходя мимо, уделит бедняге недоеденный кусок пирога. В светлое воскресенье с ним христосовались, но он не подворачивал замасленного рукава, не доставал из заднего кармана своего красного яичка, не подносил его, задыхаясь и моргая, молодым господам или даже самой барыне. Проживал он летом в клети, позади курятника, а зимой в предбаннике; в сильные морозы ночевал на сеновале. Его привыкли видеть, иногда даже давали ему пинка, но никто с ним не заговаривал, и он сам, кажется, отроду рта не разинул. После пожара этот заброшенный человек приютился, или, как говорят орловцы, «притулился», у садовника Митрофана. Садовник не тронул его, не сказал ему: живи у меня — да и не прогнал его. Степушка и не жил у садовника: он обитал, витал на огороде. Ходил он и двигался без всякого шуму; чихал и кашлял в руку, не без страха; вечно хлопотал и возился втихомолку, словно муравей — и всё для еды, для одной еды. И точно, не заботься он с утра до вечера о своем пропитании, — умер бы мой Степушка с голоду. Плохое дело не знать поутру, чем к вечеру сыт будешь! То под забором Степушка сидит и редьку гложет, или морковь сосет, или грязный кочан капусты под себя крошит; то ведро с водой куда-то тащит и кряхтит; то под горшочком огонек раскладывает и какие-то черные кусочки из-за пазухи в горшок бросает; то у себя в чуланчике деревяшкой постукивает, гвоздик приколачивает, полочку для хлебца устроивает. И всё это он делает молча, словно из-за угла: глядь, уж и спрятался. А то вдруг отлучится дня на два; его отсутствия, разумеется, никто не замечает. Смотришь, уж он опять тут, опять где-нибудь около забора под таганчик щепочки украдкой подкладывает. Лицо у него маленькое, глазки желтенькие, волосы вплоть до бровей, носик остренький, уши пребольшие, прозрачные, как у летучей мыши, борода словно две недели тому назад выбрита, и никогда ни меньше не бывает, ни больше. Вот этого-то Степушку я встретил на берегу Исты в обществе другого старика.
Я подошел к ним, поздоровался и присел с ними рядом. В товарище Степушки я узнал тоже знакомого: это был вольноотпущенный человек графа Петра Ильича ***, Михайло Савельев, по прозвищу Туман. Он проживал у болховского чахоточного мещанина, содержателя постоялого двора, где я довольно часто останавливался. Проезжающие по большой орловской дороге молодые чиновники и другие незанятые люди (купцам, погруженным в свои полосатые перины, не до того) до сих пор еще могут заметить в недальнем расстоянии от большого села Троицкого огромный деревянный дом в два этажа, совершенно заброшенный, с провалившейся крышей и наглухо забитыми окнами, выдвинутый на самую дорогу. В полдень, в ясную, солнечную погоду, ничего нельзя вообразить печальнее этой развалины. Здесь некогда жил граф Петр Ильич, известный хлебосол, богатый вельможа старого века. Бывало, вся губерния съезжалась у него, плясала и веселилась на славу, при оглушительном громе доморощенной музыки, трескотне бураков и римских свечей; и, вероятно, не одна старушка, проезжая теперь мимо запустелых боярских палат, вздохнет и вспомянет минувшие времена и минувшую молодость. Долго пировал граф, долго расхаживал, приветливо улыбаясь, в толпе подобострастных гостей; но именья его, к несчастию, не хватило на целую жизнь. Разорившись кругом, отправился он в Петербург искать себе места и умер в нумере гостиницы, не дождавшись никакого решения. Туман служил у него дворецким и еще при жизни графа получил отпускную. Это был человек лет семидесяти, с лицом правильным и приятным. Улыбался он почти постоянно, как улыбаются теперь одни люди екатерининского времени: добродушно и величаво; разговаривая, медленно выдвигал и сжимал губы, ласково щурил глаза и произносил слова несколько в нос. Сморкался и нюхал табак он тоже не торопясь, словно дело делал.
— Ну, что, Михайло Савельич, — начал я, — наловил рыбы?
— А вот извольте в плетушку заглянуть: двух окуньков залучил да головликов штук пять. Покажь, Степа.
Степушка протянул ко мне плетушку.
— Как ты поживаешь, Степан? — спросил я его.
— И. и. и. ни. ничего-о, батюшка, помаленьку, — отвечал Степан, запинаясь, словно пуды языком ворочал.
— А Митрофан здоров?
— Здоров, ка. как же, батюшка.
— Да плохо что-то клюет, — заговорил Туман, — жарко больно; рыба-то вся под кусты забилась, спит. Надень-ко червяка, Степа. (Степушка достал червяка, положил на ладонь, хлопнул по нем раза два, надел на крючок, поплевал и подал Туману.) Спасибо, Степа. А вы, батюшка, — продолжал он, обращаясь ко мне, — охотиться изволите?
— Так-с. А что это у вас песик аглицкий али фурлянский какой?
Старик любил при случае показать себя: дескать, и мы живали в свете!
— Не знаю, какой он породы, а хорош.
— Так-с. А с собаками изволите ездить?
— Своры две у меня есть.
Туман улыбнулся и покачал головой.
— Оно точно: иной до собак охотник, а иному их даром не нужно. Я так думаю, по простому моему разуму: собак больше для важности, так сказать, держать следует. И чтобы всё уж и было в порядке: и лошади чтоб были в порядке, и псари как следует, в порядке, и всё. Покойный граф — царство ему небесное! — охотником отродясь, признаться, не бывал, а собак держал и раза два в год выезжать изволил. Соберутся псари на дворе в красных кафтанах с галунами и в трубу протрубят; их сиятельство выйти изволят, и коня их сиятельству подведут; их сиятельство сядут, а главный ловчий им ножки в стремена вденет, шапку с головы снимет и поводья в шапке подаст. Их сиятельство арапельником этак изволят щелкнуть, а псари загогочут, да и двинутся со двора долой. Стремянный-то за графом поедет, а сам на шелковой сворке двух любимых барских собачек держит и этак наблюдает, знаете. И сидит-то он, стремянный-то, высоко, высоко, на казацком седле, краснощекий такой, глазищами так и водит. Ну, и гости, разумеется, при этом случае бывают. И забава, и почет соблюден. Ах, сорвался, азиятец! — прибавил он вдруг, дернув удочкой.
— А что, говорят, граф-таки пожил на своем веку? — спросил я.
Старик поплевал на червяка и закинул удочку.
— Вельможественный был человек, известно-с. К нему, бывало, первые, можно сказать, особы из Петербурга заезжали. В голубых лентах, бывало, за столом сидят и кушают. Ну, да уж и угощать был мастер. Призовет, бывало, меня: «Туман, говорит, мне к завтрешнему числу живых стерлядей требуется: прикажи достать, слышишь?» — «Слушаю, ваше сиятельство». Кафтаны шитые, парики, трости, духи, ладеколон первого сорта, табакерки, картины этакие большущие, из самого Парижа выписывал. Задаст банкет, — господи, владыко живота моего! фейвирки пойдут, катанья! Даже из пушек палят. Музыкантов одних сорок человек налицо состояло. Кампельмейстера из немцев держал, да зазнался больно немец; с господами за одним столом кушать захотел; так и велели их сиятельство прогнать его с богом: у меня и так, говорит, музыканты свое дело понимают. Известно: господская власть. Плясать пустятся — до зари пляшут, и всё больше лакосез-матрадура. Э. э. э. попался, брат! (Старик вытащил из воды небольшого окуня.) На-ко, Степа. — Барин был, как следует, барин, — продолжал старик, закинув опять удочку, — и душа была тоже добрая. Побьет, бывало, тебя, — смотришь, уж и позабыл. Одно: матресок держал. Ох, уж эти матрески, прости господи! Оне-то его и разорили. И ведь всё больше из низкого сословия выбирал. Кажись, чего бы им еще? Так нет, подавай им что ни на есть самого дорогого в целой Европии! И то сказать: почему не пожить в свое удовольствие, — дело господское. да разоряться-то не след. Особенно одна: Акулиной ее называли; теперь она покойница, — царство ей небесное! Девка была простая, ситовского десятского дочь, да такая злющая! По щекам, бывало, графа бьет. Околдовала его совсем. Племяннику моему лоб забрила: на новое платье щеколат ей обронил. и не одному ему забрила лоб. Да. А всё-таки хорошее было времечко! — прибавил старик с глубоким вздохом, потупился и умолк.
— А барин-то, я вижу, у вас был строг? — начал я после небольшого молчания.
— Тогда это было во вкусе, батюшка, — возразил старик, качнув головой.
— Теперь уж этого не делается, — заметил я, не спуская с него глаз.
Он посмотрел на меня сбоку.
— Теперь, вестимо, лучше, — пробормотал он — и далеко закинул удочку.
Мы сидели в тени; но и в тени было душно. Тяжелый, знойный воздух словно замер; горячее лицо с тоской искало ветра, да ветра-то не было. Солнце так и било с синего, потемневшего неба; прямо перед нами, на другом берегу, желтело овсяное поле, кое-где проросшее полынью, и хоть бы один колос пошевельнулся. Немного пониже крестьянская лошадь стояла в реке по колени и лениво обмахивалась мокрым хвостом; изредка под нависшим кустом всплывала большая рыба, пускала пузыри и тихо погружалась на дно, оставив за собою легкую зыбь. Кузнечики трещали в порыжелой траве; перепела кричали как бы нехотя; ястреба плавно носились над полями и часто останавливались на месте, быстро махая крылами и распустив хвост веером. Мы сидели неподвижно, подавленные жаром. Вдруг позади нас, в овраге, раздался шум: кто-то спускался к источнику. Я оглянулся и увидал мужика лет пятидесяти, запыленного, в рубашке, в лаптях, с плетеной котомкой и армяком за плечами. Он подошел к ключу, с жадностию напился и приподнялся.
— Э, Влас? — вскрикнул Туман, вглядевшись в него. — Здорово, брат. Откуда бог принес?
— Здорово, Михайла Савельич, — проговорил мужик, подходя к нам, — издалеча.
— Где пропадал? — спросил его Туман.
— А в Москву сходил, к барину.
— Просить его ходил.
— Да чтоб оброку сбавил аль на барщину посадил, переселил, что ли. Сын у меня умер, — так мне одному теперь не справиться.
— Умер. Покойник, — прибавил мужик, помолчав, — у меня в Москве в извозчиках жил; за меня, признаться, и оброк взносил.
— Да разве вы теперь на оброке?
— Что ж твой барин?
— Что барин? Прогнал меня. Говорит, как смеешь прямо ко мне идти: на то есть приказчик; ты, говорит, сперва приказчику обязан донести. да и куда я тебя переселю? Ты, говорит, сперва недоимку за себя взнеси. Осерчал вовсе.
— Ну, что ж, ты и пошел назад?
— И пошел. Хотел было справиться, не оставил ли покойник какого по себе добра, да толку не добился. Я хозяину-то его говорю: «Я, мол, Филиппов отец»; а он мне говорит: «А я почем знаю? Да и сын твой ничего, говорит, не оставил; еще у меня в долгу». Ну, я и пошел.
Мужик рассказывал нам всё это с усмешкой, словно о другом речь шла; но на маленькие и съеженные его глазки навертывалась слезинка, губы его подергивало.
— Что ж ты, теперь домой идешь?
— А то куда? Известно, домой. Жена, чай, теперь с голоду в кулак свистит.
— Да ты бы. того. — заговорил внезапно Степушка, смешался, замолчал и принялся копаться в горшке.
— А к приказчику пойдешь? — продолжал Туман, не без удивления взглянув на Степу.
— Зачем я к нему пойду. За мной и так недоимка. Сын-то у меня перед смертию с год хворал, так и за себя оброку не взнес. Да мне с полугоря: взять-то с меня нечего. Уж, брат, как ты там ни хитри, — шалишь: безответная моя голова! (Мужик рассмеялся.) Уж он там как ни мудри, Кинтильян-то Семеныч, а уж.
Влас опять засмеялся.
— Что ж? Это плохо, брат Влас, — с расстановкой произнес Туман.
— А чем плохо? Не. (У Власа голос прервался.) Эка жара стоит, — продолжал он, утирая лицо рукавом.
— Кто ваш барин? — спросил я.
— Граф ***, Валериан Петрович.
— Сын Петра Ильича?
— Петра Ильича сын, — отвечал Туман. — Петр Ильич, покойник, Власову-то деревню ему при жизни уделил.
— Здоров, слава богу, — возразил Влас. — Красный такой стал, лицо словно обложилось.
— Вот, батюшка, — продолжал Туман, обращаясь ко мне, — добро бы под Москвой, а то здесь на оброк посадил.
— А почем с тягла?
— Девяносто пять рублев с тягла, — пробормотал Влас.
— Ну вот, видите; а земли самая малость, только и есть что господский лес.
— Да и тот, говорят, продали, — заметил мужик.
— Ну, вот видите. Степа, дай-ка червяка. А, Степа? Что ты, заснул, что ли?
Степушка встрепенулся. Мужик подсел к нам. Мы опять приумолкли. На другом берегу кто-то затянул песню, да такую унылую. Пригорюнился мой бедный Влас.
Источник
